Too big to rise: почему российские олигархи много потеряли, но так и не восстали

По данным Forbes, за последний год миллиардерами перестали быть 35 россиян: их список сократился со 123 до 88, а те, кто остались в списке сильно обеднели. Больше всего потеряли владелец «Северстали» Алексей Мордашов (хотя даже после потерь в $11 млрд он остается в пятерке самых богатых людей в России), основательница Wildberries Татьяна Бакальчук и Олег Тиньков, который выбыл из списка (сейчас его состояние — чуть меньше миллиарда). Всего, по данным Bloomberg, с февраля 2022-го года российские миллиардеры потеряли $93 млрд, причем половина этой суммы пришлась на один день — 24 февраля. Новейшая российская история помнит и более драматичные потери: например, в год мирового финансового кризиса 2008 года российские миллиардеры потеряли $250 млрд, а их количество сократилось больше, чем на половину — с 87 в 2008-м году до 32 в 2009-м. И все же, вряд ли кто-либо из российского класса супер-богатых когда-либо терял деньги настолько стремительно.

Последовавшие за этим санкции заставили многих говорить о «конце эпохи олигархов» и что «с олигархами покончено»:

Теперь это вымирающий вид. Они не могут открывать банковские счета нигде в мире. Они не могут путешествовать. Они не могут вести бизнес. Раньше каждый ювелир, каждый консьерж раскланивался перед ними, и они чувствовали себя самыми важными персонами в мире. Теперь они токсичны, радиоактивны. Никто не хочет иметь с ними дело.

О «раскулачивании олигархов» и даже «анонсе войны с олигархами» писали и российские лоялисты (1, 2), по мнению которых олигархи наконец-то утратили основания своего могущества, и впервые в постсоветской истории им придется поставить «государственные» интересы выше своих частных.

Яхта «Танго», принадлежащая олигарху и депутату Государственной думы Андрею Скочу, которая была арестована на Балеарских островах в апреле 2022 года. Фото: wikimedia.commons

В то же время, именно от олигархов, как потерявших больше всех, в первые месяцы после начала войны ожидали активных действий вплоть до организации «дворцового переворота». Как пишет Bloomberg, попыткой заставить олигархов повлиять на российского президента были мотивированы санкции против российских миллиардеров. Сами олигархи (по крайней мере те из них, кто не боялся высказываться в медиа) пытались при этом подчеркнуть, что не обладают никаким политическим весом. Один из российских бизнесменов, который предпочел сохранить анонимность, в разговоре с Financial Times охарактеризовал ситуацию следующим образом: «Чтобы совершить дворцовый переворот и свергнуть царя, нужно сначала оказаться во дворце. Никого из этих людей там нет».

Это довольно популярная точка зрения и вне узкого круга сверхбогатых. Так, в интервью Юрию Дудю расследовательница и соратница Алексея Навального Мария Певчих спорит с корректностью термина «олигарх» применительно к российским миллиардерам — по ее мнению, «олигархами» можно назвать только тех представителей бизнеса, которые влияют на политику и участвуют в ней, а российские олигархи удалены от власти с начала 2000-х. Она же ставит в вину Михаилу Фридману и другим сверхбогатым, что они, будучи «умными и образованными» и «понимающими все», оказались недостаточно решительными, чтобы поддержать оппозицию, например, в ходе протестов 2011-2012 гг. В этом случае обычно за данность принимается утверждение, что интересы крупного бизнеса и правящей в России политической элиты коренным образом расходятся — просто первые находятся под сильнейшим давлением репрессивного аппарата и не могут ничего с этим сделать. Отчасти интересы бизнес-элиты действительно не совпадают с геополитическими амбициями российского руководства. Но только ли в страхе перед силовиками стоит искать причины, почему бизнес не «подал голос» после 24-го февраля?

Попробуем разобраться, действительно ли близится «конец эпохи олигархов», а у российских миллиардеров нет никаких возможностей влиять на власть.

Самая выгодная сделка российских олигархов

Год назад, 24-го февраля, первой публичной встречей Владимира Путина после объявления о начале боевых действий, стала «встреча с представителями российских деловых кругов», на которой российский президент обратился к бизнесменам «с призывом отнестись с пониманием к тому, что происходит, и солидарно работать с Правительством в поисках тех инструментов, которые поддерживали бы производство, экономику, рабочие места, но исходили из тех реалий, которые складываются» и пообещал «обеспечить большую свободу предпринимательской деятельности», в традиционной для него неолиберальной логике назвав это главной задачей Правительства в отношениях с бизнесом на сегодня. Встреча была запланирована заранее, на ней не было сказано чего-то принципиально нового — но уже было понятно, что 24-го февраля произошло ключевое для российских олигархов событие. И всё же, олигархи были растеряны: как пишет Financial Times, один из олигархов буквально выловил покидающего зал Лаврова, чтобы потребовать хоть каких-то объяснений.

Символично, что встреча проходила в Екатерининском зале Кремля — том же самом, в котором за 22 года до этого новый президент России Владимир Путин собрал олигархов, чтобы пообещать им, что пересмотра итогов приватизации не будет — взамен на «равноудаленность» от политики (из участников той встречи 24-го февраля в зале сидел только Петр Авен). Озвученный президентом за полгода до этого на встрече с доверенными лицами принцип «ни один клан, ни один олигарх не должны быть приближены к региональной и к федеральной власти, они должны быть равноудалены от власти» теперь стал правилом. Ретроспективно эта встреча воспринималась как «предложение, от которого нельзя отказаться» и первое звено в цепи «возвращения государства». Так, либеральный экономист Андрей Мовчан считает, что после 2000-го года начинается новый «передел собственности» (об этом же в июле 2003-го напишет Борис Березовский). Первым актом «равноудаления» олигархов от власти считает арест Гусинского летом 2000-го года Сергей Гуриев. Такая версия событий кажется убедительной — арест крупного и политического активного олигарха и продажа его главного актива, ЗАО «Медиа-мост» «Газпрому» (так называемый протокол № 6, который Гусинский, предположительно, подписал в обмен на закрытие дела) произошли незадолго до встречи президента с крупным бизнесом, а покинул Россию Гусинский буквально за два дня до нее. О тревожной атмосфере, царившей в начале встречи, вспоминает журналист Евгений Киселев, однако оговаривается, что «под конец все опасения развеялись». Он также считает, что «страха – мол, сегодня Гусинский, а завтра я – ни у кого не было». Спустя 9 лет после этой встречи один из бизнесменов так комментировал реакцию олигархов на давление на Березовского и Гусинского: «особого давления со стороны властей бизнес в 2000 г. не почувствовал. Всего две жертвы, да и те – одержимые политикой Березовский и Гусинский».

Встреча с руководителями крупнейших компаний и коммерческих банков России, июль 2000. Владимир Путин с председателем правления ОАО «Газпром» Ремом Вяхиревым (в центре), президентом «ЛУКОЙЛа» Вагитом Алекперовым (слева) и президентом компании «Интеррос» Владимиром Потаниным. Фото: wikimedia.commons

У остальных олигархов не было причин быть недовольными новыми правилами игры. Как пишет российский исследователь Илья Матвеев, после кризиса 1998-го года крупный бизнес обнаружил, что «посткризисное восстановление доходов невозможно без инвестиций в реальный сектор, что в свою очередь требует стабильных правил игры, которые может обеспечить только функционирующее государство». Он выделяет два типа власти крупного бизнеса — инструментальный (то есть возможность лоббировать свои интересы индивидуально в коридорах власти, как это делали олигархи в 90-е) и структурный (когда политики проводят политику в интересах крупного бизнеса в целом, понимая его определяющую роль для стабильного экономического роста). И если новые условия после 98-го года снизили запрос на инструментальную власть, то структурная, наоборот, возрастала.

На это накладывались страхи олигархического класса перед идеей пересмотра итогов приватизации. «Чаяния народа за 86 лет не изменились — «отнять и поделить» предлагает 77% граждан России» — писал Борис Березовский для «Ъ». Это объясняет, почему после встречи с Путиным 28 июля 2000 года «через два с половиной часа крупный бизнес вышел из Кремля вдохновленный» — для самих олигархов это было началом эпохи стабилизации и возможности спокойно превращать присвоенные богатства в еще большие богатства. Исторические значение «Пакта 28-го июля» метко сформулировал ее участник Борис Немцов: «Поставлена точка в десятилетней истории первоначального накопления капитала. Революционный период подошел к концу».

И все же намного чаще поворотной точкой в отношениях государства и крупного бизнеса называют «Дело ЮКОСа». Так, по мнению Екатерины Шульман, именно эти события «стали неким переломом, после которого стало ясно, что либерально-реформаторская повестка сталкивается с существенными ограничениями, существенными корректировками. Со стороны кого? Со стороны новой могущественной группы интересов — тех, кого позже стали называть силовиками». Действительно, как пишет Илья Матвеев, «дело «Юкоса» ознаменовало новый сдвиг в российской политической экономии» в сторону дирижистской модели (например, резко возросло участие государства в энергетическом секторе, возникли госкорпорации). Несмотря на это, «крупный капитал оставался ключевым источником инвестиций, которые не могли быть полностью замещены прямым вмешательством государства в экономику». Всё это, по мнению Матвеева, обеспечивало сохранение структурной власти крупного бизнеса даже после 2003-го года.

Именно поэтому «дело ЮКОСа» не встретило консолидированного ответа олигархов. Банкир Олег Вьюгин вспоминал: «Когда, скажем, было дело ЮКОСа, то, вообще говоря, в целом все это поддерживали вначале. То есть говорили: “Ну да, создали чуть ли не фракцию в Госдуме, которая лоббирует частные интересы, а не государственные, пытается влиять на решения правительства. Это надо пресечь, это хороший урок”». Политолог Дэниэл Трейсман также отмечает, что с 2005 года лишь немногие российские миллиардеры потеряли состояние из-за давления государства — в основном из из списка миллиардеров выбывали по рыночным причинам.

В последующие годы динамика взаимоотношений российских властей и олигархов существенно не менялась, даже несмотря на международные санкции в 2014-м и 2018-м. Как отмечает исследовательница Элизабет Шимпфессль, «ни у кого в мире в конце 2010-х годов дела не шли успешнее, чем у первой десятки российских миллиардеров. Их состояние увеличилось на 11%, тогда как у их собратьев в США — всего на 7,5%».

Нужна ли демократия крупному бизнесу?

Несмотря на то, что олигархи объективно были в ничуть не в меньшей степени бенефициарами российского политического режима, чем, к примеру, силовики (а последние 15 лет это часто были пересекающиеся множества), именно им обычно приписывают заинтересованность в смене политического режима, а то и вовсе связывают надежды на демократизацию. Источник такой убежденности, как отмечает Александр Замятин, «либерально-рыночная догматика, которая гласит, что свобода беспредельного обогащения это и есть главная свобода».

На самом деле, у крупного бизнеса есть серьезные основания в ряде случаев предпочесть диктатуру. Демократизация связана для сверхбогатых с большим количеством рисков: от общественного запроса на повышение налогов и повышение социальных расходов (как это было в Бразилии, Аргентине и Мексике) до пересмотра итогов приватизации (как это было в Украине). Именно недоверие к демократии заставляет крупных собственников выбирать, как пишет российский исследователь Вадим Волков, альтернативу в виде взаимных личных обязательств, также известную, как «кронизм». Он называет такую систему вертикальной политической интеграцией, которая предполагает взаимозависимость власти и бизнеса. В связи с этим не удивительно, почему даже в 2013 году единственный участник обеих встреч с Екатерининском зале Пётр Авен открыто восхищался Пиночетом (хотя и говорил, что разочаровался в идее авторитарной модернизации для России).

Важно отметить, что проблема не в олигархическом классе полупериферийных стран вроде России, а в неолиберализации вообще — в том числе в либеральных демократиях. Как справедливо отмечает исследователь Джереми Моррис, в последние годы ученые все чаще связывают авторитаризм и неолиберализм с присущими ему техниками дисциплинирования: от камер слежения до чувства индивидуальной вины за экологическую катастрофу. Кроме того, российские олигархи — не единственные, кто стал экстремально богатым за последние десятилетия. Вера в институты старых либеральных демократий не уберегла их от влияния крупного капитала на политический процесс, который в этом случае выражается в расходах на избирательные кампании и давления на законодателей. Пожалуй, одним из самых ярких примеров такого влияния можно считать лоббистскую деятельность фармацевтических компаний в США, результатом которой стала «эпидемия опиатов», жертвами которой стали уже сотни тысяч человек (роль лоббистов в эпидемии отлично раскрывается в документальном фильме от HBO «The Crime of the Century»).

Как отмечает Илья Матвеев, «интересы крупных собственников нередко вступают в конфликт с интересами других представителей элиты, к примеру, руководителей государственных компаний. Однако связанные с этим издержки могут оказаться ниже, чем издержки в условиях институционализированного демократического представительства». Ситуации, в которых потенциальные издержки от других альтернатив становятся выше издержек демократизации, возникают не часто. Многим казалось, что такая ситуация сложилась после 24-го февраля.

Олигархи — вымирающий класс?

Действительно, существовало несколько объективных причин ожидать недовольства, в первую очередь, крупного бизнеса. Как отмечает Татьяна Становая, именно эта группа российской элиты (всего она выделяет пять таких групп) «меньше всего заинтересована в конфронтации с Западом, новых санкциях и очередных витках противостояния… именно путинские госолигархи невольно оказываются в роли системных либералов, которые в наибольшей степени опасаются консервативного, изоляционистского тренда развития страны». Это связано с происходившей все предыдущие десятилетия интернационализацией российской элиты, о которой подробно пишут исследователи Паппэ и Галухина. Интернационализация подразумевала два процесса: появление у российских компаний и предприятий стратегических иностранных инвесторов и приобретение российскими компаниями производственных активов в других странах.

Кроме этого, крупные бизнесмены, в отличие от представителей других сегментов российский элиты, куда сильнее заинтересованы в международной легитимации — это можно заметить даже по количеству недвижимости российских олигархов в Лондоне, о которой рассказывает Мария Певчих в интервью Юрию Дудю. Сверхбогатые часто живут на Западе, отправляют своих детей учиться в школы, а «быть своим» для глобальной элиты — важный мотив для многих сверхбогатых, который прослеживается в интервью со многими собеседниками Элизабет Шипфессль в совей книге «Безумно богатые русские». Не удивительно, что многие из них были раздосадованы, когда их так долго встраиваемый на Западе статус превратился в ничто, а они стали токсичными фигурами.

Это парадоксальным образом ещё больше сближает их с Кремлем. Шимпфессль отмечает, что «сейчас, когда некоторые из них попали под санкции Запада и стали там персонами нон-грата, они как никогда сильно зависят от российской власти и выстроенной внутри страны правовой системы». Об этом же в комментарии для статьи «What the Russian oligarchs did next» для The Telegraph говорит бизнесмен Дмитрий Цветков, который давно живет в Лондоне: «Санкции только скрепляют этих ребят с российским государством, приближая их к Путину, а не отдаляя от него. Это единственное место, где они сейчас в безопасности. Они заплатили столько денег, чтобы их не трогали; но вы эти деньги забрали, и теперь они зависят от Путина, он их безопасность. А санкции сделали их еще ближе, еще зависимее. Но у них нет никакого влияния. Санкции нанесли больший ущерб Западу».

Это понимает и Владимир Путин, призывающий олигархов инвестировать в России, так как «дома надежнее» и иронизируя над теми из них, кто предпочитал хранить свое богатство в зарубежных юрисдикциях, ставших мишенью для атаки западных правительств.

Алишер Усманов, основной акционер USM Holdings, получает от Путина орден «За заслуги перед Отечеством» III степени, 2018 год. Фото: wikimedia.commons

На этом фоне актуализируется еще одна, пока неявная проблема — передачи богатства новому поколению. По оценкам Forbes, 52 представителя второго поколения олигархов в ближайшее время могут унаследовать $268 млрд. По мнению Шимпфёссль, это один из самых масштабных процессов передачи собственности в человеческой истории. Не удивительно, что, помимо прочего. Владимир Путин обращался на ПМЭФ к родительским чувствам олигархов: «Для наследников капитала еще неизвестно что важнее — доставшиеся им деньги, имущество или доброе имя и заслуги их предков перед страной. Этого уже точно никто не промотает, никто не пропьет».

О легитимации богатства, которое они передадут наследникам, на старости лет задумываются и сами олигархи. Так, Владимир Потанин (у него 7 наследников, доля каждого должна составить $4,05 млрд) выдвинул идею «народного капитализма», когда работники его предприятий, как планируется, должны стать соинвесторами предприятия. Сам Потанин видит в этом «восстановление исторической справедливости», подразумевая итоги приватизации. Так или иначе, за последний год российские сверхбогатые стали ещё более привязаны к Владимиру Путину, при этом нельзя сказать, что санкции против них оказались особо эффективными. Как показывает недавнее расследование WSJ о Сергее Чемезове и Алишере Усманове, даже спустя много месяцев после начала боевых действий, олигархи эффективно обходят санкционные ограничения.

Возможно, в долгосрочной перспективе экономическая рецессия ударит и по их богатству — и тогда издержки сохранения статус-кво станут слишком высокими, чтобы воздерживаться от поиска альтернативы. Однако, как показывает опыт протестной мобилизации во второй половине 10-х (связанный, в первую очередь, с деятельностью Алексея Навального и его соратников), расширение массового участия в политике и демократизация почти наверняка будут связаны с требованиями справедливого перераспределения богатства и расширения социальных программ. Для олигархов такое развитие событий вряд ли станет более желанным, чем сохранение богатства, пусть и под санкциями, и передача его потомкам. Как героям фильма «Don’t look up», сверхбогатым, похоже, куда легче смириться с вероятностью глобальной катастрофы (например, в виде Третьей мировой), чем увидеть в президентском кресле кого-то, кто выступает за сокращение социального неравенства и справедливое распределение, которые — как им ясно уже сейчас — будут осуществляться за их счет.