Страна развитого неолиберализма

Вы могли заметить, что слово «неолиберализм» все чаще появляется в заголовках текстов и обсуждается в лентах соцсетей. Так, недавно в email-рассылке Kit вышел подробный текст журналиста и исследователя Георгия Ванунца о неолиберализме. Текст стал попыткой разобраться, что же имеет в виду Владимир Путин, когда критикует «неолиберальный порядок» и «неолиберальные ценности».

За несколько месяцев до этого вышла колонка российского социолога Григория Юдина для швейцарского издания Neue Zürcher Zeitung, в которой он характеризует общественный строй в современной России как «радикальный вариант современного неолиберального капитализма, где правит жадность, конечным мерилом является личное благо, а цинизм, ирония и нигилизм дают спасительное чувство легкого превосходства». Далеко не все были согласны с такой характеристикой: критика тезиса Григория Юдина варьировалась от замечаний о несоответствии уровня огосударствления российской экономики перечню экономических мер, которых обычно называют неолиберальными (дерегуляция, приватизация), до попыток доказать, что термин «неолиберализм»«настоящими экспертами не используется», а «"неолиберализм" и "капитализм", это ругательные слова, которые используют неомарксисты, ученые не оперируют этими терминами».

Попробуем разобраться, применима ли к современной России концептуальная рамка неолиберализма, сыграл ли роль неолиберализм в формировании и поддержании существования российского политического режима и справедливо ли считать Россию в 2022-м году «неолиберальной»?

Что такое неолиберализм?

Разговор о российской действительности через призму неолиберализма рискует натолкнуться на две крайности. Первая из них заключается в отрицании существования неолиберализма, как явления: одни называют его «пейоративом» или «фантомом сознания», другие — «жупелом, который используют как левые, так и крайне правые в своих риторических целях». Вторая — в сведении «неолиберализма» к конкретным экономическим мерам, целью которых является минимизация государственного участия в экономике (что, на первый взгляд, исключает применимость термина к современной России).

С первой описанной выше точки зрения и Владимир Путин, и его критики используют «неолиберализм», как риторический прием, а содержание, которое в него вкладывается, сильно варьируется. В одной только «валдайской» речи российский президент говорит о «неолиберальной модели мироустройства», «неолиберальных ценностях» и «неолиберальных элитах».

Пожалуй, разгадку того, что критикует Владимир Путин, когда говорит о неолиберализме, следует искать в публикациях наиболее статусного и близкого к президенту критика «неолиберализма», который высказывает об этом как минимум с середины нулевых годов — экс-главы РЖД Владимира Якунина.

Его понимание неолиберализма эклектично, но обычно сводится к двум направлениям. В «узком» смысле неолиберализм понимается, как принцип, который лежит в основе экономического реформирования, и сводится к минимизации государственного участия в экономике. С этой точки зрения Якунин говорит о «засилье экономистов и финансистов неолиберального толка» (к таким он относит Грефа, Кудрина, Гуриева, Ясина) в России, о нахождении страны в «состоянии реализации неолиберальной парадигмы более 20 лет» или идее, согласно которой государство должно «отстраниться от участия в экономическом развитии и экономическом планировании для обеспечения свободного рынка и свободной инициативы».

Но с середины 10-х Владимир Якунин все чаще использует термин «неолиберализм» для критики глобализации, понимая под ним идеологию индивидуализма и универсализма. В поздних публикациях можно встретить тезис о «борьбе двух тенденций: мира традиционного — здравого смысла, и неолиберального диктата» или «идейном однообразии западного глобализма». Именно в этом смысле о «неолиберализме» говорит и Владимир Путин, понимая под ним, в первую очередь, гегемонию Соединенных Штатов в мировой политике. Поэтому неудивительно, что критиками «неолиберализма» становятся такие разные политики, как Виктор Орбан и Николас Мадуро. Это же приводит левых во многих странах мира к поддержке Владимира Путина или Си Цзинпина: в логике кэмпизма есть только лагерь гегемона и те, кто с ним борется, и вторые по определению заслуживают поддержки.

Пожалуй, более продуктивной следует считать концепцию неолиберализации, под которой понимается «глобальный процесс изменения сложившихся форм регулирования экономики с приданием рынку дисциплинирующей роли». Российский политолог Илья Матвеев характеризует процесс неолиберализации как «глобальное распространение специфического ответа на новые условия, создаваемые глобализацией, — ответа, заключающегося в изменении государственной политики на базе различных рыночных решений». Классик исследований неолиберализма Дэвид Харви считает, что в рамках неолиберализации рыночный обмен становится основой для «целостной системы этических норм, достаточной для регулирования всех человеческих действий, которая заменила собой все предшествующие этические нормы» и ведущими признаются контрактные отношения в условиях рынка. Этим он, в частности, объясняет бурное развитие информационных технологий — для принятия глобальных решений на рынках в условиях «уплотнения» рыночных транзакций во времени и пространстве необходимы новые технологии хранения и передачи информации. То, что в учебниках по обществознанию повсеместно называется «информационным» или «постиндустриальным» обществом, на самом деле — одно из следствий неолиберализации.

Такая теоретическая рамка хороша по нескольким причинам:

• Во-первых, она позволяет снять противоречие между пониманием неолиберализма как идеологии и как практических мер регулирования экономики. Неолиберализация — это трансформация экономических и политических институтов в соответствии с определенным учением. И, как и всегда, практика может сильно отличаться от теории, а неолиберализация в разных странах выглядеть по-разному;

• Во-вторых, она позволяет понять, почему бессмысленно говорить о неолиберализме в рамках отдельных государств. Неолиберализация подразумевает не «строительство развитого неолиберализма», а применение специфических ответов на вызовы глобализации: это помогает объяснить, почему про «неолиберализм» говорят при описании таких непохожих политических систем, как Чили при Пиночете, Китай при Сяопине или Франция при Макроне. Грубо говоря, неолиберализм — это не «общественный строй», который можно предпочесть другим, не идеология, которую может принять политическая партия, а форма ответа на вызовы современности, которая стала «здравым смыслом» за последние десятилетия (про то, как и почему неолиберализм стал «здравым смыслом» подробно писал Дэвид Харви в своей работе «Краткая история неолиберализма»)

Неолиберализм с российской спецификой

Оценки последних тридцати лет российской истории сильно разнятся у сторонников и противников существующего политического режима, но кое в чем они парадоксальным образом сходятся. И среди первых, и среди вторых доминирует точка зрения, согласно которой за рыночными преобразованиями в духе неолиберализма (дерегуляция, приватизация, etc.) 90-х пришло «возвращение государства» в нулевые: от разгрома НТВ и дела ЮКОСа, до посадки братьев Магомедовых и создания Координационного совета по снабжению армии с Мишустиным и Собяниным государство постепенно играло все большую роль, пока не добилось почти полного контроля над экономикой, политикой, культурой, etc. Это, безусловно, слабо напоминает общество «свободного рынка», которое является целью неолиберального курса. Разница в том, что сторонники действующего политического режима, как правило, оценивают эти изменения позитивно, а противники — негативно.

Похожей точки зрения придерживаются и некоторые исследователи российского неолиберализма. Так, историк Тобиас Рупрехт в своей статье для недавнего вышедшего сборника о «незападных неолиберализмах» отмечает, что Россия так и не стала неолиберальной, хотя неолиберальные реформы способствовали усилению авторитарного режима. По мнению Рупрехта, в современной России установился «кумовской капитализм» (crony capitalism), «далекий от неолиберализма».

Такой нарратив действительно кажется убедительным, но только на первый взгляд. Во-первых, Россия 90-х весьма далека от образа лаборатории неолиберализма, навязанного зарубежными экспертами, который обычно приписывается этой эпохе. Рупрехт убедительно доказывает, что идеи российский реформаторов-рыночников сложились независимо от распространения идей неолиберализма на Западе (но их рецепция позже укрепляла легитимность выбранного курса). Молодые советские экономисты, участники знаменитых семинаров в «Змеиной горке» читали Хайека и Мизеса, но их убеждения формировали другие факторы: анализ кризиса «государства всеобщего благосостояния» на Западе, опыт рыночных реформ в Венгрии и НЭПа в СССР, а также элитизм и демофобия, присущие интеллектуальной традиции части российской интеллигенции (Рупрехт упоминает в связи с этим сборник «Вехи»).

Кроме того, неверно представление о неолиберализации, как процессе ослабления государства: наоборот, успешное проведение реформ подразумевающих резкое сокращение государственных расходов, в том числе, в социальной сфере, наталкивается на серьезное сопротивление со стороны общества. В этих условиях государство должно обладать достаточной state capacity, чтобы подавить несогласных, зачастую — силовыми методами. Этого российскому государству как раз не хватало. Правительство Гайдара просуществовало чуть больше года, когда на посту премьера оказался куда более приемлемый для различных групп элит Виктор Черномырдин. При этом все годы правления Ельцина правительство было вынуждено сосуществовать с оппозиционной Думой с коммунистическим большинством, способным заблокировать непопулярные реформы.

Таким образом, слабость государства в 90-е годы была не целью «неолибералов», а причиной, почему действительно масштабные неолиберальные реформы развернулись только с приходом к власти нового президента.

Путин — неолиберал?

Многие помнят «опрос про Штирлица» в журнале «КоммерсантЪ Власть» и как в начале своего президентства Владимир Путин обещал «мочить в сортире» чеченских сепаратистов, предложив обществу образ сильного лидера. Куда менее известны его социально-экономические предложения, изложенные в «Стратегии 2010», созданной Центром стратегических разработок под руководством Германа Грефа.

Стратегия, рассчитанная на 10 лет, провозглашала одной из основных проблем российской экономики «излишнее вмешательство государства в хозяйственную деятельность и одновременно его недостаточную роль в обеспечении базовых рыночных условий – защиты прав собственности и создании равных условий конкуренции». Таким образом, логика «возвращения государства», связанная с ростом его административных возможностей, не противоречила логике неолиберальных реформ, но была их важной составной частью. Кроме того, несмотря на зафиксированный в конституции социальный характер российского государства, Стратегия 2010 подразумевала, что «вместо социального государства (патернализма)... создается “субсидиарное” государство, которое обеспечивает социальные гарантии в той мере, в которой общество не может этого сделать самостоятельно». Все это называлось «политикой здравого смысла, предлагающей реальные решения соответствующих проблем».

Вот, как описывает характер проводившихся в соответствии со Стратегией 2010 реформ исследовательница Элизабет Шимпфессль, авторка книги «Безумно богатые русские. От олигархов к новой буржуазии»:

«Греф инициировал приватизацию и либерализацию в таких областях и в таких масштабах, о которых рыночные реформаторы предыдущего десятилетия могли только мечтать. В то время как специалисты по России говорят, что пиком неолиберальной политики стали 1990-е годы, политологи Хилари Эппел и Митчел Оренштейн утверждают, что эпоха Грефа превзошла тот период по размаху неолиберальных реформ. Так, в 2001 году Греф ввел «плоскую» шкалу подоходного налога в размере 13% - это символическая «визитная карточка» сверх-либеральной экономической политики. Крупнейшей инициативой Грефа стало раздробление и приватизация государственного монополиста РАО «ЕЭС России», владевшего большей частью электростанций и энерготранспортной сети».

Фото: Wikimedia Commons

Кроме налоговой реформы и продолжения приватизации, в первые годы президентства Владимира Путина были приняты Земельный кодекс, закрепивший частную собственность на землю, и Трудовой кодекс, благоприятный для работодателей. Принятие этих законодательных актов было напрямую связано с новой расстановкой политических сил — в президентской администрации не скрывали, что причиной, почему подобные законопроекты не были приняты в предыдущем десятилетии, было «оппозиционно настроенное парламентское большинство».

Апогеем неолиберальных преобразований первых президентских сроков Владимира Путина стала монетизация льгот, продолжавшая, по словам исследовательницы Жюли Хеммент, логику социальных преобразований ельцинской эпохи, основанных на моделях Всемирного банка. Реформа вызвала широкие протесты по всей стране, что в каком-то смысле обусловило постепенное сворачивание неолиберальных преобразований во время второго срока. Тем не менее, внешние шоки, вроде кризиса 2008 года, заставляли власти регулярно возвращаться к практикам «оптимизации», сокращения социальных расходов и дерегулирования. Из года в год в выступлениях Владимира Путина и Дмитрия Медведева можно было услышать о необходимости «перестать кошмарить бизнес», сократить государственный аппарат и продолжить приватизацию. Все это сочеталось с риторикой повышения социальных обязательств государства, «майскими указами», etc. Политолог Илья Матвеев считает, что несмотря на «гибридный» характер российского неолиберализма, в который вносят изменения силовая бюрократия, заинтересовнная в сохранении патримониального характера политического режима, и социальная риторика как способ его легитимации, «на более фундаментальном уровне путинская модель экономики и социальной сферы выступает органичной частью глобального неолиберального поворота, ключевая особенность которого заключается в переопределении отношения между государственным и частным, в переизобретении «государственного» (public) как такового».

Хорошим показателем этого процесса служит резкое увеличение числа российских долларовых миллиардеров: если в 90-е их можно было пересчитать по пальцам, к началу 20-х годов их число перевалило за сотню. Эти цифры не очень хорошо сочетаются с распространенной точкой зрения, что Путин покончил с «олигархами». На самом деле, за последние 20 лет власть крупного капитала стала структурной, а его лоббистские возможности резко возросли. Это не мешает проведению периодических «публичных порок», вроде дела ЮКОСа или братьев Магомедовых. Элизабет Шимпфессль так объясняет это противоречие:

«Хотя в России проводятся парламентские и президентские выборы, вертикальная организация власти означает, что буржуазия, избегая контроля со стороны общества, опекается только Кремлем. Когда того требуют его интересы, Путин может использовать негативное отношение россиян к богатой элите в собственных целях, но в остальное время он укрепляет ее положение, употребляя свою власть для защиты ее притязаний на собственность».

Но, пожалуй, самым важным воздействием неолиберализма на становление существующего политического режима стала деполитизация и атомизация российского общества. Вопреки распространенным представлениям о россиянах, они полагаются преимущественно на себя, не полагаются на коллективное действие и в некоторым смысле представляют собой идеал «человека экономического», максимизирующего выгоды и минимизирующего издержки в рыночной логике.

В этих условиях авторитарный поворот нулевых был не сворачиванием, а продолжением неолиберализации. Как писала Лилия Шевцова, «экономический либерализм... был виагрой для российского авторитаризма». Показательно, что и критика Путиным «неолиберальной системы» часто связана с недостаточно точным следованием «западных партнеров» неолиберальным принципам фритредерства и «деполитизации» мировой торговли. В этом Путин действительно предстает «последним неолибералом Европы».

Разговор о неолиберализме не случайно актуализировался после 24-го февраля. Кажется, он не только может помочь объяснить причины трагедии (например, деполитизацию и атомизацию российского общества, политические стратегии «реальных неолиберализмов» в разных точках мира, характер политического режима в России, etc.), но и дополнить дискуссию о будущем, в котором мы хотим жить: конфликт вскрыл так много противоречий как в России, так и в мире в целом, что надежда на «Прекрасную Россию Будущего» с независимыми судами, конкурентными выборами и свободными СМИ уже не кажется ни реальной, ни достаточной.