Три пролета свободы

«На мероприятие — налево через парк или прямо,» — дребезжит рупор в руке у ОМОНовца. Люди переходят дорогу в указанных направлениях.

Мы с моими друзьями, Яной и Мишей, идем к кладбищу, где будут хоронить Алексея Навального. Сейчас мы в Марьино, на Юго-Востоке Москвы, где жил Алексей. Я тут раньше никогда не была, но это типичный столичный район — советские многоэтажные панельки и просторные дворы.

У нас один букет на троих — шесть белых роз с черной ленточкой. Их нам вручила девушка, которой надо было спешить на работу. Рядом в медленном людском потоке плывут тысячи других букетов — красные и белые гвоздики, хризантемы и гипсофилы, подсолнухи и лилии.

Мы не видели тело Алексея, не видели катафалк. В 14 часов, официальное время начала отпевания, мы шли в противоположном от церкви направлении — пытались найти конец вереницы скорбящих. Очередь шла по Марьинскому бульвару, поворачивала на Луговой проезд и дальше тянулась по Новомарьинской улице. Когда мы заняли своё место, от храма нас отделяли почти два километра ожидающих людей. В очереди было спокойно и можно было понять, что приказа разгонять, по крайней мере здесь и сейчас, нет. Проститься с Навальным пришли очень разные люди. Молодёжи до 30 лет, наверное, было большинство, но были и люди постарше, и пенсионеры. Мужчин и женщин примерно поровну.

Мы стояли минут двадцать, переглядываясь с соседями по очереди и болтая. Когда в новостях стала появляться информация о том, что тело везут на кладбище, решили взять такси.

Водитель сказал, что увидев очередь, не поверил, что она для прощания с Навальным. Говорил, что не понимает, чем Навальный заслужил такой почет — более достойных людей хоронить приходят меньше. «Что он такого сделал?» — допытывался таксист у нас. Ему нужны были формальные достижения, и слова «вдохновлял» или «разоблачал» казались пустыми. Разговор не клеился.

Машины очень медленно пропускали в сторону кладбища, и мы завершили поездку раньше, оказавшись перед направлявшим «на мероприятие» людей ОМОНовцем. Перед нами раскинулся Братеевский мост — чтобы попасть на кладбище его надо перейти. Именно по проходящим этот мост «Белый счетчик» оценивал число участников прощания — не менее 16.5 тысяч.

Мы были в потоке людей постоянно, но в толпу попали прямо перед лестницей на мост. За ждавшими своей очереди подняться наблюдали трое полицейских, возвышавшихся на бетонном основании у опоры моста. На лестнице не было ни стражей порядка, ни камер наблюдения. Именно там люди начинали кричать лозунги. Провокаторы с закрытыми лицами громко скандировали «России победу» и «Навальный — предатель», но так или иначе их голоса перекрывались нестройными «Путин — вор» или «Любовь сильнее страха».

В какой-то момент вереница людей на лестнице замолчала, будто выдохлась, и мужчина, стоящий вместе с нами внизу закричал: «Чего молчите, это ваши три пролета свободы!» и отчаянный женский голос где-то с лестницы начал скандировать «Нет войне».

Когда пришел наш черед подниматься по тем самым «пролетам свободы», толпа кричала «Россия без Путина». Рядом с нами шла сухонькая пенсионерка в берете, она несла красные гвоздики и просто говорила вслед за толпой. Я замерла с улыбкой восхищения. Заметив мое выражение лица, пенсионерка засмущалась и скромно улыбнулась в ответ. Рядом женщина лет сорока уверенно продолжала кричать лозунг. Когда мы поднялись на мост, пенсионерка сказала скандирующей подруге: «Ох, Людочка, ты так уверенно говорила, что я даже на минуту поверила.»

До кладбища было еще идти и идти, мы медленно двигались с потоком людей. Над колонной идущих нависал баннер со зловещей «выборной» V. Я уже давно перестала замечать эту рекламу, а Яна вдруг прочитала и рассмеялась: «Вместе мы сила — голосуем за Россию!»

Мы подходим к огромной толпе. Уже 16:00 и Яне пора идти. Мы с Мишей останемся вдвоем. Где-то в этой же толпе мой товарищ, Гоша. Гоша говорит, что давно не чувствовал такой свободы на массовой акции. Я, наверное, не чувствовала никогда.

Собравшаяся толпа кричала так, что рёв был слышен за несколько домов. Полицейские лишь направляли подходивших к ним людей. То, за что можно было получить реальный срок вчера, было безнаказанным сегодня. Как отметил Гоша, были люди, просившие не кричать, не «политизировать» похороны. Однако многие, не скрывая, радовались возможности выплеснуть то, о чём думали уже не один год. Кричали и «цветы лучше пуль», и «свободу политзаключенным». Иногда вспоминали конкретные фамилии — «Свободу Кара-Мурзе», «Свободу Яшину» и даже недолго «Свободу Кагарлицкому».

Громче всего у толпы получалось кричать «Навальный». Всё время, когда я участвую в политике, Алексей сидел в тюрьме. Когда вечера писем политзаключенным стали обыденностью, я сочиняла письма менее известным зэкам. Написать Навальному, казалось, всегда успею. Его оптимистичные и актуальные послания из-за решетки были константой в мире завинчивающихся гаек и ужесточающихся правил.

Если бы я дольше говорила с таксистом, подвозившим нас к мосту, то я бы сказала, что больше всего я благодарна Навальному за политизацию многих, включая меня, рассуждавшей до этого о марксизме и диалектике перед монитором ноутбука. Мой отсчёт активной политической жизни начался со дня, когда Навального посадили. Когда ОМОНовец просил разойтись, а я осталась на площади вместе с другими людьми. Мы не собирались никуда уходить.

Навальный побудил многих вне зависимости от их положения на политических координатах, поверить в то, что с несправедливостью можно и нужно бороться прямо сейчас и коллективными действиями. Он не поддавался отчаянию и тоске, не боялся идти на столкновение с властью. Сейчас его с нами нет.

Задача каждого и каждой из нас — найти в себе те оптимизм, силу и смелость, которые Навальный излучал даже в тюремных письмах, написанных за полярным кругом.

Ведь только эти качества в совокупности с реальной политической работой выводят людей на улицы, сносят диктатуры и устанавливают на их месте казавшийся раньше невозможным, другой мир.